Ватикан. Рождество. Вертеп на площади Святого Петра. С трибунных яслей на туристов смотрит кукла новорожденного Иисуса в окружении Марии и Иосифа, волхвов с дарами и других библейских персонажей. Уже через пару часов площадь заполнят сотни гостей, но пока что тут царит немноголюдная утренняя тишина.
Вокруг обелиска Ватикана наматывает круги молодая брюнетка. Черная – от ботинок до лака для ногтей: смольные глаза, брови, волосы, родинка на щеке – и та черная. Странная гостья селфится, изображает занятость и звонки.
Внезапно, буквально в секунду, она появляется рядом со мной. Я стою прямо около ограждения перед вертепом и готовлюсь снимать видео.
– Так а когда выход?
– Сейчас, – тихо отвечает она.
– Сейчас? – я едва успеваю удивиться и включить камеру, как девушка одним движением срывает заклепки на рубашке, сбрасывает ее с плеч вместе с пальто, обнажая верх тела, ловко перепрыгивает через деревянное ограждение и стремглав мчится к вертепу.
За полуголой девушкой тут же вереницей устремляются жандармы Ватикана. Выкрики «God is woman» (Бог это женщина. – англ.) – слоган акции – тонут в потоке мужских голосов и топоте ног жандармов. Девушка вывела эту фразу черной краской на груди и спине – если ее не услышат, то увидят.
Это – Алиса, активистка движения Фемен. Кроме меня, полуголую девушку снимают еще несколько иностранных журналистов, которых организаторы Фемен традиционно на правах анонимности предупреждают о начале любой акции.
Но у меня задача куда посложнее. По задумке, я готовлю репортаж под кодовым названием "24 часа до выхода Фемен", чтобы изнутри понять, как сумасшедшие секстремистки готовят свои перфомансы, и что у них при этом в голове. Мы с Алисой встретились еще в киевском аэропорту Борисполь, и с тех пор я не отходила от нее ни на шаг вплоть до ватиканского алтаря. При этом, до решающего момента, я остаюсь в неведении, чем именно завершится перформанс Фемен сегодня.
Но вернемся к сцене. Полуголая Алиса еле успевает добежать до вертепа – жандармы силой валят ее на соломенный настил, плащами прикрывая ее наготу. Она успевает зацепить статуэтку младенца Иисуса Христа, чтобы сбросить с яслей и, видимо, разбить куклу, однако не тут-то было: в Ватикане предусмотрительно закрепили игрушечное дитя к яслям.
Алиса отбивается от жандармов всеми частями тела, эпатируя собравшихся туристов. У всех разная реакция: кто хихикает над происходящим, кто крестится, кто осуждает, а вот молодые родители уводят маленького сына – от греха подальше. Я понимаю, что и мне пора ретироваться и ставить точку в финальной сцене моего репортажа. Нажимаю стоп на видео, два шага назад и … чувствую, как кто-то крепко берет меня под локоть. Я поднимаю глаза и упираюсь взглядом в мундир – жандарм двухметрового роста кричит кому-то "She made a video". Требует показать паспорт. "Aaa, Ukraine!" – читает он вслух в моем документе с не меньшим воодушевлением, чем Архимед произнес свое легендарное "эврика!". Справа от меня появляется еще один жандарм. Он отбирает мои документы и просит пройти с ним. За пару секунд перед тем, как он заберет мой телефон, я успею отправить в редакцию видео – на сегодня это будет мое последнее сообщение в Киев.
И я понимаю, что это не конец моего приключения, а только начало.
Уголовная карта Алисы Огонек
Впервые с Алисой мы встретились за день до этого в аэропорту Борисполь. Еще только начинало светать, когда мы уже прошли паспортный контроль и сели пить кофе в зоне ожидания, чтобы узнать друг о друге побольше.
Алиса красивая молодая женщина 25 лет. Открытое чистое лицо, кожа бледная и ровная, как будто мраморная, без единого изъяна. Алиса немногословна и скованна. Видно, что к славе еще не привыкла. За первые полчаса разговора мне удается узнать лишь, что к Фемен она примкнула примерно полгода назад, но уже обзавелась собственным медийным прозвищем – Алиса Огонек. За то, что подожгла игрушечных медведей возле магазина фабрики Roshen в столице и трамвай возле Roshen в Виннице.
"Медведи" сошли секстремистке с рук, а вот за винницкий трамвайчик она сейчас находится под следствием.
Алиса "Огонек" Фемен. Фото на фоне горящих медведей у магазина "Рошен"
– Формально я вообще-то под домашним арестом, – между прочим сообщает Алиса, отпивая горький американо из картонного стаканчика.
– В смысле? – удивляюсь я. – А как ты собралась в Европу лететь?
– Если бы они реально хотели не выпустить меня из страны, отобрали бы загранпаспорт, как у другой нашей девочки – Анжелины Диаш (участница Фемен, показавшая грудь двум президентам Порошенко и Лукашенко в Киеве. – Прим.Ред.). Так что сами виноваты, – улыбается Алиса.
– Подожди, а как же электронный браслет?
– Не хватило. Как и сыну Авакова, – шутит она. – По идее мне каждый вечер, в 21.00 надо быть дома. Пока что меня проверили только один раз. Надеюсь, и сейчас пронесет.
Так. То есть, в Киеве Алиса уже под следствием, а теперь в свою уголовную карту она добавит еще и Рим.
– Тебе не страшно, что тебя арестуют? Все-таки одно – иметь дело с полицией в родной стране, где к акциям Фемен, по сути, уже привыкли. И совсем другое – за границей, в чужой стране.
– По идее, меня там должны арестовать, – спокойно говорит Алиса, допивая кофе без сахара. – Но ничего. Я к этому готова.
В целом, кажется, ей все равно.
Это Ватикан, детка
То же безразличие я вижу на ее лице сейчас, когда ее усаживают рядом со мной в малюсенькой жандармской коморке Ватикана. Оно не выражает ничего – ни страха, ни волнения – отстраненность. Алиса уставилась в одну точку и неритмично раскачивается из стороны в сторону, как сломанный маятник.
Я гадаю, что будет дальше – сразу в тюрьму или сначала на допрос. В воображении тут же всплывают сцены из красочных фильмов про средневековые пытки и инквизицию, но я стараюсь об этом не думать. Главное, что я успела отослать в редакцию запись.
И хорошо все-таки, что Колизей я успела посмотреть вчера.
Пытаюсь выяснить у жандармов, за что меня задержали, но мои вопросы игнорируют. За первые пятнадцать минут мне только удается выяснить, что английский местные правоохранители знают так же, как я – итальянский. То есть плохо. После настойчивых расспросов «why am I here?» один из них говорит мне: «Because уou made film. You can not do this in Vatican». Я возмущена и требую показать мне, в каком законе написано, что в Ватикане нельзя снимать видео. «You just can not do this. Its Vatican. Here to film Femen is not allowed».
Понятно. Это Ватикан, детка. Нельзя, потому что нельзя, думаю я, вспоминая коллег-иностранных журналистов, которые так и остались на площади с профессиональными телекамерами.
Жандармы требуют разблокировать телефон и показать видео, которое я сняла. Спрашивают, знаю ли я Алису. Сперва отмалчиваюсь, но понимаю, что смысла нет, ведь галерея моего телефона заполнена снимками и видео-интервью с Алисой, которые я сделала накануне для репортажа. Полиция и без меня находит эти фото и видео на моем телефоне и понимает, что мы знакомы и приехали в Италию вместе. Хуже того – у меня в сумке лежит ключ от номера отеля, в котором мы остановились. Какая неосмотрительность. Да и прилетели мы одним рейсом – такова была идея текста: полное погружение, целые сутки с секстремисткой перед акцией. Вот только объяснить жандармам красоту репортажной задумки невозможно. Хотя и пытаюсь, тянусь за редакционным удостоверением, но жандарм останавливает меня приказом: «Shut up!». В его глазах я соучастница преступления. Переубедить его нельзя.
В коморке появляется женщина-полицейский и требует поднять кофту. «У тебя на теле тоже есть надписи?», – строго спрашивает она. "Нет, я журналист, я не Фемен!", – настаиваю я. "I don’t care", говорит она, и я задираю одежду перед ней и стоящими тут же рядом мужчинами-полицейскими. Не уверена, что это соответствует протоколу поведения жандармов Ватикана.
Полицейские переговариваются между собой на итальянском, периодически тыкая на меня пальцами. Очень неуютно – осознавать, что при тебе говорят о тебе же, но не понимать ни слова. Как будто стоишь за витриной без одежды и наблюдаешь через стекло, как твои товарные характеристики обсуждают прохожие.
Женщина-полицейский смотрит на меня с жалостью. "Ладно бы в любой другой день, но сегодня же рождество", – говорит она.
Паспорт, ключи от номера и телефоны у меня забирают. Я прошу, чтобы мне объяснили, арестована ли я, и в чем конкретно меня обвиняют, могу ли я сделать хотя бы один звонок. Ответ один: позже.
Примерно через полчаса к коморке подъезжает полицейская машина. "Только бы не наручники", – проносится в голове, но полицейские обходятся без них. Двое садятся спереди, двое по бокам от меня на заднее сидение. Двери полицейской машины захлопываются, и я понимаю, что влипла.
А как все хорошо начиналось...
Символизм обнаженной груди
Аэропорт Фьюмичино встретил нас с Алисой солнцем и теплом. Рождество при температуре 14 градусов в окружении тропических пальм, когда в Украине -3 и снег – необычное ощущение.
– Тут прямо как в Майами! – промолвила Алиса, сойдя с трапа самолета. Она в Риме, как и я, впервые.
Пока мы ищем, как удобнее добраться до пьяцца Навона, где забронировали гостиницу, я продолжаю ее интервьюировать.
– Погода как раз располагает, – говорит Алиса.
– К чему? К раздеванию? – подкалываю я. Она смущается и ничего не отвечает.
Для Алисы, в отличие от меня, раздеваться перед незнакомыми людьми – привычное занятие.
– Раз уж мы об этом заговорили, мне интересно. Как ты переживаешь этот момент обнажения? Ты преодолеваешь себя, чтобы раздеться на публике?
– Да мне вообще пофиг, если честно. Я спокойно к этому отношусь. Ничего такого в этом нет, и стыдиться своего тела глупо. А на общественное мнение мне плевать.
Родители знают, чем занимается Алиса. "Они же смотрят новости", - комментирует она. Говорит, мама и папа хоть и не поддерживают ее "голое хобби", но и не осуждают. Правда, о том, что она поехала в Рим, родителям не сказала – они думают, что Алиса поехала в Винницу на разбирательстве по сожженному трамваю.
О том, что она на самом деле устроила акцию в Италии, ее родители только спустя два дня узнают из СМИ.
– А как друзья, соседи? Не тыкают пальцами, когда видят на улице?
– Нет, до этого не доходит, но предвзятое отношение, конечно, есть. У нас считают, что если женщина всем показала сиськи, то она шлюха. Никто не смотрит глубже.
– Прости, но вы сами сделали своей "фишкой" голую грудь. Именно из-за этого, кстати, вас многие не воспринимают всерьез.
– Ну и пусть не воспринимают. Мы тем временем делаем свое дело. И женщины всего мира смотрят на нас и берут пример.
– Но все-таки, почему вы сделали акцент на обнаженной груди? Это самый легкий способ обратить на себя внимание?
– Это наша форма протеста. Понимаешь, обнаженная грудь – это крайнее проявление женской сексуальности, понятное патриархату. Это четкий и ясный образ.
– Не понимаю.
– Смотри. Вот, недавно в Киеве Антон Мухарский разделся. Нас спрашивали – а что, он тоже с вами, с Фемен? Нет – мужчина не сексуальный объект в обществе, он может спокойно ходить без майки и это никого не смущает.
– Ну, потому что женская грудь – это половой признак, а у мужчины – нет.
– Дело не в этом. Патриархальная система устроена так, что женщину воспринимает только как сексуальный объект. Она должна ждать мужчину либо дома в постели, либо в порно. Поэтому логично ударить по этой позиции истерией, крайним проявлением всего женского во всей его наготе, в прямом и переносном смысле слова. Появление женщины на религиозном или политическом событии, где ее появление неуместно, да еще и с обнаженной грудью, разрушает весь патриархальный ритуал. Вот в чем цель. Разрушить ритуал.
Ритуал?... Какой еще ритуал? Алиса изъясняется витиевато и пафосно – словно заучивала наизусть выдержку из какого-то феминистского трактата. Или ей эту речь кто-то написал.
Совсем скоро я и сама почувствую, как это – демонстрировать "крайнее проявление женской сексуальности" перед незнакомыми людьми. Но отнесусь к этому не так спокойно, как опытная Алиса…
Да на МихоМайдане людей больше!
Полицейская машина останавливается на пьяцца Навона. Мне вручают ключи, которые раньше отобрали, и заставляют в сопровождении четырех полицейских пройти в наш с Алисой номер.
Очень приятная женщина, чертами лица похожая на Шварцнеггера из Терминатора, вытаскивает из моего дорожного рюкзака пакет с моим нижним бельем, перерывает колготки и сменную одежду, натыкается на ноутбук. Как я узнаю спустя четыре часа, компьютер вместе с моими двумя телефонами останутся в Риме – полиция решила, что техника "представляет интерес для следствия". Вернуть ее можно будет уже из Киева через адвоката.
Обыскивают вещи Алисы. Как вещдок изымают баночку с черной краской и кисточку, которой Алиса разрисовала грудь, листок А4, исписанный красной ручкой тезисами – из тех, что она впаривала мне о патриархате, – и кнопочный телефон, которым она при мне ни разу не пользовалась.
Я стою в своем номере, как гостья, и со стороны наблюдаю за процессом. Смешно – это меня, наверное, настигла карма. Когда в редакции "Страны" в Киеве проходили обыски, изымали технику и задерживали главреда Игоря Гужву, я была то на интервью, то на какой-то акции, и все пропустила. Расстроилась. Зато теперь прочувствовала на себе сполна.
Из отеля меня увозят в полицейский участок на другом конце города. Из окна наблюдаю за бегущей лентой городских пейзажей, сменяющих друг друга вывесок и мостов, и улыбаюсь: буквально вчера, прогуливаясь пешком по Риму, я подумала – вот здорово было бы посмотреть этот город из окна машины. Бойтесь своих желаний.
В полицейском участке меня первым делом повели в туалет. Женщина-коп заставляет меня раздеться догола и наклониться – тщательно осматривает все тело, вплоть до самых сокровенных мест. Ищет "запрещенные предметы": оружие и наркотики. Пока стою в неловкой позе, пытаюсь прикинуть: как часто женщины таким способом проносят в Ватикан ножи, косяки или взрывчатки?
В кабинете на выходе из туалета меня уже поджидала Алиса.
– Ну, че. Marry Christmas, бл@ть, – первое, что она мне сказала.
– Алиса, что теперь будет?
– Меня посадят, скорее всего, – она говорит это так спокойно и обыденно, как будто пересказывает прогноз погоды.
Догадываюсь, что ей такой сценарий даже на руку – больше шума, больше новостей в СМИ.
– А вот на счет тебя не знаю, – продолжает секстремистска. – Вообще очень странно, что тебя задержали. Вчера вечером французские Фемен же сделали акцию – ну, как акцию, просто взобрались на этот же вертеп, сфотографировались и ушли. И их даже не задержали.
– Видимо, на украинцах решили отыграться по полной, – отмечаю я.
– И не говори. С такой помпой арестовывают, как будто я по меньшей мере планировала теракт. Там на той площади даже народу не было почти. Да на МихоМайдане людей больше! А по сути ведь, что произошло – просто баба голая выбежала на площадь. А вон как они все стреманулись. Работает, значит, – победоносно произносит Алиса.
Следующие три часа мы проводим в небольшом кабинете в обществе трех огромных торговых автоматов: с водой, сладкими батончиками и кофе. Коротаем время, разглядывая итальянских полицейских. Такое впечатление, что их отбирали на работу по каталогу какого-нибудь хипстерского модельного агентства: высокие, подтянутые, с идеальной бородой, как будто только из барбершопа, в клетчатых рубашках и ботинках Timberland.
Никаких пивных животов и пончиков. Средний возраст сотрудников – навскидку лет 27. Жалко, что мне нечем их сфотографировать – на память.
Многие наведываются в нашу коморку и периодически предлагают кофе или воду. Если бы не тягостное отсутствие мобильных телефонов, можно было даже забыть, что мы в полицейском участке, а не где-нибудь в милом семейном ресторане.
Вскоре кофеавтомат сломался, и до вечера мы с Алисой развлекались, как могли. Раз за разом повторялся один и тот же сценарий. Каждого, кто заходил к нам, мы предупреждали, что кофеавтомат не работает, но полицейские не сдавались. Каждый из них бросал монетку, смотрел, как ее зажевывает автомат, пару раз встряхивал его, бил по кнопкам, тихо ругался – на итальянском даже ругательства звучат как музыка, – и уходил ни с чем. Вскоре мы даже перестали говорить, что кофе нет – все равно нас никто не слушал. Так что мы просто расслабились и наблюдали за тщетными, но смешными потугами разжалобить жадный кофеавтомат.
Да, я бы сейчас многое отдала за чашку горячего капучино.
Солдат войны с патриархатом
– Ваш капучино, – милая девушка-официант ставит передо мной кофе, и я посыпаю его корицей. Делаю большой глоток и снова пытаюсь проникнуть в голову героини своего репортажа.
Лучший способ разговорить неразговорчивого собеседника – вместе пообедать. А что же первым попробовать в Риме, как не пасту. Мы с Алисой выбираем симпатичное кафе с террасой, я заказываю болоньезе, она – карбонару. Пока мы ждем заказ, я пытаюсь понять, что лично ее привело в Фемен.
– Послушай, ты же молодая симпатичная девушка. Зачем тебе этот Фемен? Ты стольким рискуешь – тебя могут посадить в тюрьму, о репутации я вообще молчу. Ради чего?
Ответ – поражает. Не откровенностью – пафосом.
– Это моя миссия. Священная война, – заявляет Алиса.
Так Алиса не Огонек – Крестоносец! Звучит неубедительно.
– Война против кого?
– Патриархата.
Та-а-ак. Становится интересно.
– В смысле – вы против угнетения женщин мужчинами? – уточняю. Неужели за поджогами медведей у магазина конфет стоит самый обыкновенный феминистский лозунг?
– Мы за свержение патриархата и восстановление исторической справедливости.
Свержение патриархата? Серьезно? Да что она несет?!
Алиса говорит о гонениях и притеснении прав женщин, как будто выступает с трибуны женского конгресса. Я пытаюсь достучаться до сути, но феменша крутит заученную шарманку: "Я хочу изменить мир".
– Почему вы в Фемен все время мечетесь между светским и религиозным? То вы пилите кресты, то выскакиваете голой грудью на Лукашенко. Есть у этих акций какой-то общий знаменатель?
– И религия, и диктатура отдельно взятых политиков – это все проявления патриархата. К тому же, современные политические партии произошли из монашеских орденов, то есть религиозное было прообразом светского. Так что все наши акции протеста направлены против патриархата – будь они против политиков-диктаторов или священнослужителей. Поэтому и Порошенко, и Путин, и Папа Римский – все это наши враги.
– А Порошенко – тоже диктатор?
– Да, я так считаю. Правда, пока еще не такого масштаба, как Путин, но у него еще все впереди.
Приносят нашу пасту. Алиса щедро посыпает карбонару пармезаном, который нам подают в отдельной железной мисочке. Признается – уже давно не ела «ничего углеводного».
– Сидела на диете перед акцией, чтобы лучше на фоточках выглядеть? – спрашиваю я.
На этот раз Алиса заливисто смеется и кивает. Все-таки, революция-революцией, а красивые фото в СМИ для любой женщины приятны. Даже если она задумала свергнуть патриархат.
Пока мы едим, я обдумываю рассказ Алисы. Не верю, что она делает это ради великой цели. Если она у нее вообще есть, и все это – не специально подготовленный для моего интервью театр.
– Алиса, вся эта пафосная философия – это, конечно, замечательно. Но лично тебе – зачем все это нужно? Зачем ты рискуешь свободой и репутацией?
– Я ощущаю себя частью великой миссии – отстоять права всех женщин…
Ну вот, опять. Сдерживаюсь из всех сил, чтобы не закатить глаза.
– А ты спросила всех женщин на Земле, хотят ли они, чтобы их права защищали таким образом, как это делает Фемен? Почему вы берете на себя ответственность решать за всех остальных?
– А кто, если не мы? – отвечает вопросом на вопрос Алиса. – Больше сейчас, видимо, на это никто не способен. Почему бы этого не сделать нам? Может, я не смогу сделать так много, как хочу, но постараюсь максимально приблизиться к цели…
– Алиса, отбрось хоть на секунду свой революционный запал и ответь честно: зачем ты это делаешь? Что лично ты с этого имеешь?
Алиса смотрит на меня непонимающими глазами и молчит.
– Деньги?
Она уверяет, что занимается этим бесплатно. Как и все остальные члены Фемен.
– Мне кажется, в твоем акционизме, помимо идеологии, существенную роль играет тщеславие. Ты занимаешься Фемен в том числе потому, что банально хочешь славы и внимания. Фемен для тебя – способ громко заявить о себе, может быть, построить успешную карьеру, как это было с другими участницами "раннего" Фемен. Я права?
Алиса задумывается на секунду и серьезно говорит: "Да". Возможно, только в этот момент, когда я спросила, она впервые сама себе откровенно ответила на этот вопрос.
– А еще, знаешь, это наверное мой способ борьбы с комплексами, – говорит Алиса после недолгих раздумий. – Публичное обнажение – лучший способ принять свое тело и полюбить себя. Это то, что дало мне Фемен.
Вот в такой ответ я верю.
You – freedom
Ближе к обеду в кабинет, где держат нас с Алисой, заходит полицейский с телефоном в руках. На смартфоне открыт переводчик, в нем с итальянского на английский переведена фраза: "Вы арестованы, завтра состоится суд. Хотите сообщить родственникам или адвокату?". Алиса не раздумывая отвечает: нет.
– В смысле, Алиса? Ты не хочешь позвонить даже родителям? – Я бы сейчас все отдала за то, чтобы связаться с семьей. Чего мне, кстати, не предлагают.
– Нет. Не хочу их волновать. А в Фемен есть, кому пробить меня по своим каналам. Они уже наверняка знают, что со мной, – заявляет она.
По всему видно, Алиса вообще не переживает о том, что с ней будет дальше. Я вот не могу быть так спокойна – неизвестность уже порядком измучила меня.
– Подождите, а со мной что? – кричу полицейскому, который уже повернулся уходить. – Я тоже арестована?
– No. You – freedom, – говорит мужчина, и уходит прежде, чем я успеваю что-либо ответить.
Как это – "фридом"? Я свободна? Могу уйти прямо сейчас?
Рано радоваться. Еще примерно час ожидания в неизвестности, и на ломаном английском нам объясняют: перед тем, как Алиса отправится в КПЗ ждать суда, а я "на свободу", что бы это ни значило, нас должны сфотографировать.
И опять нас ждет полицейская машина – на этот раз мы с Алисой едем в ней вдвоем. Нас привозят в какое-то здание за городом, на вывеске при въезде успеваю разобрать одно слово – "иммигрант". Судя по всему, что-то вроде нашего КПЗ.
Вот это я, называется, съездила в командировочку…
Геноцид геноцидов
– А знаешь, почему фашисты называли себя доминиканцами технического века? – вдруг после минутной паузы спрашивает Алиса.
Я чуть не роняю чашку с капучино.
– Почему?
– Доминиканцы – это один из монашеских орденов на уровне с францисканцами, которые активнее всех участвовали в инквизиции. Так вот, фашисты мало того, что взяли на заметку многие методы, которые использовала инквизиция при охоте на ведьм – пытки, трибуналы и т.д., – они точно также как орден взяли на себя цель истреблять определенный слой людей – евреев. Так же, как доминиканцы истребляли еретиков и женщин. И что интересно, сейчас некоторые историки пытаются оправдать нацизм – якобы это вообще не Гитлер виноват, а сами люди. К таким же аргументам прибегают церковные апологеты, когда пытаются оправдать инквизицию: вот, такие были времена, и люди сами виноваты, это вообще не церковь, а светские власти казнили, церковь якобы только трибуналы организовывала...
Мы рассчитываемся за пасту и проходим мимо одной из церквей. Судя по надписям на латыни на фасаде здания, это – доминиканская церковь, просвещает меня Алиса.
Алиса поджигает трамвай в Виннице
– Церковь даже в наше время, хоть и не сжигает женщин, но все равно указывает, что им делать. Распоряжается их телом. Все эти разговоры о том, что если плоду столько-то недель, то у него уже есть душа и убивать его нельзя – это бред. Дело не в том, что папству и мужчинам в целом жалко неродившихся младенцев. Запрещая женщинам делать аборты, они удерживают свое право на потомство – это ключевой аспект порабощения женщин патриархатом.
– Так Фемен еще и против запрета абортов выступают? – уточняю я.
– Да, как одного из аспектов патриархата.
Не слишком ли много всего?
Я предлагаю прерваться и зайти в галатерию за мороженым. Покупаем по два шарика в вафельный стаканчик с собой и прогуливаемся по площади Венеции. Я слушаю и гадаю: она реально такая умная или специально заучивала всю эту идеологическую лабуду, готовясь отвечать на мои каверзные вопросы?
– Кстати, чуть не забыла рассказать тебе о главной претензии к "кровавому папизму", – спохватывается Алиса, надкусывая солнечный шарик мороженого со вкусом манго.
– Какой?
– Они инициировали геноцид геноцидов, прообраз всех геноцидов на земле – средневековую охоту на ведьм.
– Инквизиция?
– Да. Ты только представь, сколько невинных женщин было истреблено! Причем не за колдовство, просто за то, что они женщины. И за их красоту. Есть книга "Молот ведьм" о том, как их искали, пытали и казнили. Но сейчас об этом почему-то никто не вспоминает. Хотя признание факта геноцида – это основа формирования нации. Вспомни историю с армянами, да и у нас в Украине до сих пор продолжается дискуссия по поводу Голодомора. Но почему-то женщины не высказываются о том, что с ними делала инквизиция.
– Ну ты сравнила. Голодомор был меньше ста лет назад, а охота на ведьм – в средневековье. К тому же, территории Украины инквизиция-то и не коснулась практически.
– Ну и что? Они, наши враги, все равно должны за это ответить.
– Они – это кто?
– Весь мужской мир. И прежде всего, католическая церковь.
Меня пронзает смутная догадка.
– Алиса, твоя акция случайно не будет касаться Папы Римского? – она улыбается и говорит:
– Возможно.
И предлагает прогуляться в Ватикан.
А где Джордано Бруно?
– Помнишь, при входе в Ватикан возле рамок металлоискателей нас заставляли расстегнуть пальто? – Спрашивает Алиса у меня в полицейской машине, когда мы подъезжаем к КПЗ.
– Да, а что?
– Я поняла, зачем. Просто обычно девочки из Фемен надевают пальто на голое тело, чтобы быстрее снять. Жандармы проверяли, есть ли одежда под пальто, и есть ли надписи. Хорошо, что я подумала об этом заранее и купила специально перед Римом блузку на заклепках!
Полицейские оставляют нас в просторной, хорошо освещенной камере с неопределенного цвета желто-зелеными стенами. Вместо решеток – прозрачные стекла, на которых видны следы от ладоней – кто-то, кто был здесь до нас, сильно бил руками по стеклу. В дырке в кафеле посередине пола, рядом с клетчатым пледом (сразу вспомнился Роман Насиров) валяются пожелтевшие окурки...
Так, стоп. А где подвал, крысы, каменные стены без окон, и что там еще показывают про инквизиторские темницы в фильмах? Я-то уже себе нафантазировала, под впечатлением от рассказов Алисы про инквизицию, как буду по возвращении в Киев гордо всем рассказывать, что меня держали в той же темнице, где ожидал сожжения на костре Джордано Бруно 400 лет назад. А все это – как-то не впечатляет.
На выступе из стены, который здесь очевидно служит скамейкой, лежит большая надкусанная лепешка и два недопитых стаканчика кофе. Это что, нам так элегантно спустя полдня в плену у полиции предлагают поесть? Позже я узнала, что это в Риме стандартная тюремная еда: огромная пышная лепешка с сыром и эспрессо.
Глядя на весь этот антураж, я начинаю паниковать. Мне соврали, и никакая я не "freedom"? Нас оставят здесь, в каталашке? И меня на самом деле вместе с Алисой будут судить?
Я успеваю во всех красках представить себя, всегда такую правильную, тихую девочку-отличницу с безупречным поведением, на скамье подсудимых рядом с немножко повернутой на феминистической идеологии активисткой Фемен, к которой меня, очевидно, по ошибке причислили. Но проходит минут пятнадцать, и нас действительно по очереди фотографируют, берут отпечатки пальцев и ладоней, пакуют обратно в машину и везут в полицейский участок.
Там мы с Алисой прощаемся: ее куда-то уводят, и она даже не успевает обернуться, чтобы ответить на мое "пока".
Вскоре мне объяснят, что подразумевалось под красноречивым словом "freedom". Свобода = депортация. Из уст сурового полицейского звучит как приговор. Еще три или четыре часа я жду в участке одна. Говорить не с кем, есть нечего, и я изо всех сил стараюсь не сойти с ума.
Простить нельзя, казнить
– Я не считаю, что женщинам нужно бороться за равенство, – заявляет Алиса утром, 25 декабря, по дороге к Ватикану. В ее глазах – неестественный блеск, сродни тому, с каким революционные фанатики бросаются на амбразуру.
– То, что сделала католическая церковь и инквизиция с женщинами, мы не можем простить. Мы просто не имеет права прощать им.
– А что тогда делать?
– Уничтожать их. Точно так же, как они уничтожали нас.
– В смысле? Как уничтожать? Физически?
– Не исключено, – спокойно отвечает Алиса.
– Стоп, Алиса. Ты слышишь вообще, что сейчас говоришь?
– Я не говорю, что Фемен или конкретно я сейчас такое замышляем. Но в целом это было бы правильно и справедливо. А сейчас перечеркнуть все века гонений и сжигания на кострах, и давайте мы просто будем равны, только разрешите нам аборты – нет, это неправильно. Это путь, по которому шел Мартин Лютер Кинг, в отличие от Малкольма Икса, который говорил – смотрите, сколько лет у вас чернокожие были в рабстве, теперь наша очередь отыгрываться на вас. А то, что вы сейчас делаете – это дать право черным быть белыми. И с женщинами точно так же. То, чего сейчас добиваются женщины – это права позволить им быть мужчинами. Нам не нужно это. Нам нужны наши права.
Надо отдать ей должное. Говорить умеет красиво. Тренировалась перед зеркалом?
– Нет смысла требовать повышения зарплат…
– А что нужно делать, Алиса?
– Захватить кассу, в которой выдают зарплату, и распоряжаться ею самим. Только так это будет эффективно, в этом весь смысл. А биться – дайте нам, пожалуйста, квоту в парламенте, чтобы за нас могли голосовать, – это позиция униженного, понимаешь? Если я даю собаке право ходить по газону, право остается у меня – собака просто им пользуется. Здесь то же самое. Патриархат дает нам какие-то права, но он – правообрадатель.
– Окей, представим, что вы уничтожили всех мужиков на планете. Дальше что?
– Об этом речи не идет.
– Так а о чем речь? Я не понимаю, что подразумевается под уничтожением патриархата, если это, как ты говоришь, ваша глобальная цель?
– Уничтожение самого этого устройства…
– Каким образом? Конкретно?
– Уничтожением патриархальных ритуалов. Церковных, светских, политических.
– Каким образом?
– Таким же, каким мы делали это и до этого.
– То есть, патриархат рухнет, если и дальше пилить кресты и выскакивать голой грудью на президентов и патриархов?
– В том числе. Понимаешь, суть в том, чтобы полностью разрушить тот сценарий, тот ритуал, который они себе напланировали. То есть, они собрались, например, посадить дерево, перерезать ленточку. И тут появляется голая женщина – там, где ее патриархат не ожидает увидеть.
– По-моему, ты переоцениваешь влияние голой груди на планы патриархата, – замечаю я.
– Знаешь, ты не права. Учитывая, что охрана практически всех президентов мира готовится к нашим незапланированным визитам. Есть специальные люди, которые дежурят с покрывалами на случай, если вдруг выскочим мы. Их задача – как можно быстрее прикрыть нашу голую грудь. Когда еще три года назад мы делали другим составом акцию в Ватикане, полиция распечатала портреты и вылавливала среди толпы наших девочек. Но в итоге одна проскочила, и акция состоялась. Понимаешь, если бы то, что мы делаем, не работало, всем было бы пофиг. Ну, выскочила голая баба какая-то ненормальная. Ну, выведут ее оттуда, и все, и мероприятие продолжится. Но по факту никогда уже мероприятие не продолжается так, как было задумано, после нашего появления.
Я уже понимаю, что акция произойдет в мировой столице католичества, и не могу понять – осознает ли эта хрупкая девушка всю тяжесть последствий своего перформанса?
– Ты понимаешь, что сама даешь повод Порошенко, которого считаешь диктатором, объявить вас рукой-ногой Кремля? Да не только Порошенко – вообще все обвинят вас в том, что вы дискредитируете Украину на международной арене и расшатываете ситуацию в воюющем государстве?
Алиса только пожимает плечами. Мол, все равно.
– Ты понимаешь, что если ты на католическое рождество вычудишь что-то в Ватикане, или не дай бог, с самим Папой, это назовут не иначе, как кощунством? Верующие всего мира просто тебя за это распнут.
Алиса на это спокойно заявляет:
– Мне пох@й. Христа они тоже распяли.
Через час она будет бежать по площади Святого Петра, обгоняя жандармов. Их плащи, как рыболовные сети, будут пытаться поймать ее, а она будет ускользать от них, виляя, как водный уж. Ее поймают и скрутят, она будет биться и кричать, но уже никто не услышит ее лозунгов.
Ее вынесут с площади, завернутую в жандармский плащ, в наручниках и с застрявшей в волосах соломой из вертепа. Но все равно это момент ее триумфа. Не знаю, получилось ли у нее "разрушить патриархальный ритуал". Но на страницы всех ведущих мировых СМИ они попала точно.
Carpe diem
Время в полицейском участке тянется медленно. Зря я раньше отрицала зависимость от смартфона и социальных сетей. Сейчас, когда рядом уже нет Алисы и поговорить мне не с кем вообще, то и дело кажется, звонит мой телефон. Я рефлекторно хватаюсь за сумочку и с грустью понимаю, что действительно – кажется.
Полицейские, хоть и дружелюбные с виду, несмотря на декларируемую либеральность и настойчивые предложение напоить меня водой и угостить кофе, наотрез отказываются предоставить мое законное право на один звонок. На меня не давят физически, но неизвестность хуже синяков. Морально я чувствую себя так, как будто это не Алису, а меня таскали за волосы по вертепу.
Я не боюсь за себя. Понимаю, что полиции нечего мне предъявить, и меня скоро отпустят. Но я беспокоюсь о родных.
Я не выходила на связь с 10.30 утра, с тех пор, как отправила видео в редакцию, а сейчас уже примерно пять вечера. Они не знают, что со мной, жива ли я вообще – я просто пропала. Скорее всего, меня уже хватились…
Уже по возвращению в Киев я узнала, что первое время в редакции думали, что у меня просто закончились деньги на счету, поэтому я не отвечаю на звонки и сообщения. О том, что меня задержали, мои коллеги узнали случайно только к вечеру, из сюжета телеканала Euronews, который снял акцию Фемен и захватил момент, когда жандарм увел и меня с площади Святого Петра.
Мне даже страшно представить, что подумала моя мама, когда увидела это видео.
Я целый день требовала, чтобы меня связали с семьей, и до тех пор отказываюсь подписывать документы, на основании которых меня должны были отпустить домой. Я уговорила полицейского хотя бы позвонить в украинское посольство, чтобы там связались с моей семьей и объяснили ситуацию, в которой я оказалась. Полицейский дал мне слово. Я поверила. Только когда вернулась в Киев, оказалось, что родным никто из посольства так и не позвонил.
Из полицейского участка меня с конвоем доставили сначала в отель, где я под надзором четырех полицейских впопыхах собирала вещи – так быстро я не паковала сумку еще никогда, – и из отеля сразу в аэропорт. Ну, по крайней мере, на такси сэкономила.
Полицейские настолько переживали, что кто-нибудь узнает о том, что меня задержали вместе с активисткой Фемен, что пошли на сознательный и подлый обман. Мало того, что мне весь день отказывали в законном праве на звонок, мало того, что у меня отобрали телефоны и ноутбук, оставив меня вообще без связи, так еще и обманули, сказав, что я смогу позвонить в Киев из телефона-автомата уже в аэропорту.
И вот, на часах десять вечера, я спустя 12 часов в полицейском участке бегу по аэропорту Фьюмичино, счастливая от осознания, что вот сейчас, наконец-то смогу связаться с семьей. И… Не вижу ни одного телефона-автомата. Еще не теряя надежды – может, я просто в спешке его проглядела? – я подхожу на ресепшн.
– Телефон-автомат? – Удивленно переспрашивает сотрудница, глядя на меня, как на дурочку. – У нас в аэропорту не было и нет никаких автоматов.
Уже не в силах сдерживать слезы отчаяния, я умоляю сотрудницу аэропорта позволить мне позвонить домой с ее телефона. К моему удивлению, она без проблем соглашается, и даже специально ради одного звонка устанавливает себе Вайбер.
После 12 часов молчания я вышла на связь с родными. В такие моменты понимаешь, как мало на самом деле нужно человеку: просто услышать родной, знакомый голос, который скажет: "Все будет хорошо".
Уже почти 11 ночи. Мой рейс в Киев – в 4.15 утра. Пять часов в аэропорту без телефона для меня, дитя цифрового века, кажутся каторгой. Как на зло, ровно в 11 вечера аэропорт Фьюмичино вымирает, как в старинном фильме «Лонгольеры». Не работает ничего, кроме одинокого бара, где я заказываю бокал просекко. На дне своего рюкзака нахожу магнитик, который накануне после долгих сомнений все-таки купила вчера в сувенирной лавке. На маленьком прямоугольнике, стилизованном под мраморную дощечку, написана моя любимая сентенция на латыни – Carpe diem. Лови момент.
И тут я замечаю рояль. Черный, блестящий, чешской марки Petrof – на точно таком же я когда-то сдавала свой первый академ-концерт в музыкальной школе. И рядом надпись – Play me. Что ж, терять мне нечего. Даже если получится ужасно, и я не вспомню половины нот, мне все равно.
Carpe diem. Я просто не прощу себе, если не сыграю на рояле в Римском аэропорту. В конце концов, когда еще у меня будет такая возможность?
И вот, я играю. Пальцы помнят. Ночь, аэропорт, Рождество, Италия. Такого финал для текста даже не придумать. Бармен, продавший мне просекко, опирается на барную стойку и заслушивается. Незнакомый парень, единственный кроме меня посетитель бара, незаметно вынимает из уха один наушник.
Я растворяюсь в музыке и немного красуюсь перед немногочисленной публикой, осознавая, что у нас с Алисой есть нечто общее. Не страсть к азарту, не комплексы, и даже не тщеславие.
Просто у каждой женщины в жизни – свой персональный перфоменс.
Журналист "Страны" Анастасия Товт на фоне Колизея
